Неточные совпадения
Под берегом раскинуты
Шатры; старухи, лошади
С порожними телегами
Да дети видны тут.
А дальше, где кончается
Отава подкошенная,
Народу тьма! Там
белыеРубахи баб, да пестрые
Рубахи мужиков,
Да голоса, да звяканье
Проворных кос. «Бог на́ помочь!»
— Спасибо, молодцы!
Досада ли на то, что вот не удалась задуманная назавтра сходка с своим братом в неприглядном тулупе, опоясанном кушаком, где-нибудь во царевом кабаке, или уже завязалась в новом месте какая зазнобушка сердечная и приходится оставлять вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за
белы ручки в тот час, как нахлобучиваются на город сумерки, детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью и плетет тихие речи разночинный отработавшийся
народ?
Говор
народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам,
белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — все это я видел, слышал и чувствовал.
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое
белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два: против лиходеев справа, которые доводят
народ снова до пугачевщины, как было на юге, и против анархии отчаявшихся.
— Делай! — сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий
народ в мире, — забыл сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно
белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
В стороне Исакиевской площади ухала и выла медь военного оркестра, туда поспешно шагали группы людей, проскакал отряд конных жандармов, бросалось в глаза обилие полицейских в
белых мундирах, у Казанского собора толпился верноподданный
народ, Самгин подошел к одной группе послушать, что говорят, но полицейский офицер хотя и вежливо, однако решительно посоветовал...
По улице снова бежал
народ, с воем скакали всадники в
белых венчиках на фуражках, за спиною Самгина скрипели и потрескивали ворота.
— Там — все наше, вплоть до реки
Белой наше! — хрипло и так громко сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ ярко-красного цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. — От Бирска вглубь до самых гор — наше! А жители там — башкирье, дикари,
народ негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото поднять…
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом. В
народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в
белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Так называемого простого или, еще хуже, «черного»
народа не видать, потому что он здесь — не черный: мужик в плисовой куртке и панталонах, в
белой рубашке вовсе не покажется мужиком.
И простой и непростой
народ — все были одеты в
белые бумажные, или травяные (grasscloth), широкие халаты, под которыми надеты были другие, заменявшие
белье; кроме того, на всех надето было что-то вроде шаровар из тех же материй, как халаты, у высших
белые и чистые, а у низших
белые, но грязные.
В сенях
народ, нажавшись друг на друга, пропустил его, и он вышел на улицу и пошел вверх по ней. Следом зa ним из сеней вышли два мальчика босиком: один, постарше, — в грязной, бывшей
белой рубахе, а другой — в худенькой слинявшей розовой. Нехлюдов оглянулся на них.
Если днем все улицы были запружены
народом, то теперь все эти тысячи людей сгрудились в домах, с улицы широкая ярмарочная волна хлынула под гостеприимные кровли. Везде виднелись огни; в окнах, сквозь ледяные узоры, мелькали неясные человеческие силуэты; из отворявшихся дверей вырывались
белые клубы пара, вынося с собою смутный гул бушевавшего ярмарочного моря. Откуда-то доносились звуки визгливой музыки и обрывки пьяной горластой песни.
А.
Белый художественно прозрел в русском
народе страстную мистическую стихию, которая была закрыта для старых русских писателей, создавших традиционно народническое представление о
народе.
А справедливо говорит А.
Белый, что душа
народа во время войны есть его тыл, от которого многое зависит (см. его статью «Современные немцы» в «Бирж.
Рассеянно глядел парубок в
белой свитке, сидя у своего воза, на глухо шумевший вокруг него
народ.
— А то что такое? — допрашивал собравшийся
народ старых людей, указывая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на облака серые и
белые верхи.
Не успела Параска переступить за порог хаты, как почувствовала себя на руках парубка в
белой свитке, который с кучею
народа выжидал ее на улице.
Когда я увидел его впервые, мне вдруг вспомнилось, как однажды, давно, еще во время жизни на Новой улице, за воротами гулко и тревожно били барабаны, по улице, от острога на площадь, ехала, окруженная солдатами и
народом, черная высокая телега, и на ней — на скамье — сидел небольшой человек в суконной круглой шапке, в цепях; на грудь ему повешена черная доска с крупной надписью
белыми словами, — человек свесил голову, словно читая надпись, и качался весь, позванивая цепями.
Народ называет эту утиную породу красноголовкой и белобрюшкой, потому что у селезня голова и половина шеи красновато-кирпичного цвета, а хлупь или брюшко у селезня и утки очень
белы и лоснятся на солнце.
Хождение в
народ паничей в
белых свитках и расшитых сорочках было тогда сильно распространено в Юго-западном крае.
— Вот, Оксинька, какие дела на
белом свете делаются, — заключил свои рассказы Петр Васильич, хлопая молодайку по плечу. — А ежели разобрать, так ты поумнее других протчих
народов себя оказала… И ловкую штуку уколола!.. Ха-ха!.. У дедушки, у Родиона Потапыча, жилку прятала?.. У родителя стянешь да к дедушке?.. Никто и не подумает… Верно!.. Уж так-то ловко… Родитель-то и сейчас волосы на себе рвет. Ну, да ему все равно не пошла бы впрок и твоя жилка. Все по кабакам бы растащил…
Сергей обернулся лицом к Луке Назарычу, вынул из-под ризы свернутую вчетверо бумагу, развернул ее своими
белыми руками и внятно начал читать манифест: «Осени себя крестным знамением, русский
народ…» Глубокая тишина воцарилась кругом.
Великорусский тип особенно сказывался на стариках: важный и степенный
народ, с такими открытыми лицами и
белыми патриархальными бородами.
По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их
народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из
белого воску свечу.
— Да, — сказал он после минутного молчания, — какая-нибудь тайна тут есть."Не
белы снеги"запоют — слушать без слез не можем, а обдирать
народ — это вольным духом, сейчас! Или и впрямь казна-матушка так уж согрешила, что ни в ком-то к ней жалости нет и никто ничего не видит за нею! Уж на что казначей — хранитель, значит! — и тот в прошлом году сто тысяч украл! Не щемит ни в ком сердце по ней, да и все тут! А что промежду купечества теперь происходит — страсть!
Древко,
белое и длинное, мелькнуло в воздухе, наклонилось, разрезало толпу, скрылось в ней, и через минуту над поднятыми кверху лицами людей взметнулось красной птицей широкое полотно знамени рабочего
народа.
На нашем бастионе и на французской траншее выставлены
белые флаги, и между ними в цветущей долине, кучками лежат без сапог, в серых и синих одеждах, изуродованные трупы, которые сносят рабочие и накладывают на повозки. Ужасный тяжелый запах мертвого тела наполняет воздух. Из Севастополя и из французского лагеря толпы
народа высыпали смотреть на это зрелище и с жадным и благосклонным любопытством стремятся одни к другим.
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и
белые строения города, и
народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
— В
белых вагонах — это холеру везде развозят, чтобы
народ морить… Кому надо
народ морить? Как холеру развозят? Зачем и кто? — так рассуждали и говорили.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует
народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате
белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла
белыми полотенцами.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего
народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств, видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того
народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в
белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с
народом; кланялся во все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости,
народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою… прости,
народ православный!» При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали
белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья.
Тогда Пугачев сделал с крестным знамением несколько земных поклонов, обратясь к соборам, потом с уторопленным видом стал прощаться с
народом; кланялся на все стороны, говоря прерывающимся голосом: «Прости,
народ православный; отпусти мне, в чем я согрубил пред тобою; прости,
народ православный!» — При сем слове экзекутор дал знак: палачи бросились раздевать его; сорвали
белый бараний тулуп; стали раздирать рукава шелкового малинового полукафтанья.
Отец остался очень доволен, а его друзья, политические ссыльные, братья Васильевы, переписывали стихи и прямо поздравляли отца и гордились тем, что он пустил меня в
народ, первого из Вологды… Потом многие ушли в
народ, в том числе и младший Васильев, Александр, который был арестован и выслан в Архангельский уезд, куда-то к
Белому морю…
И одна главная дорога с юга на север, до
Белого моря, до Архангельска — это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу возят, шла вдоль Двины, через села и деревни.
Народ селился, конечно, ближе к пути, к рекам, а там, дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и
народ такой же дикий блудился от рождения до веку в этих лесах… Недаром говорили...
Простой
народ и не знает слова форель; он называет эту прелестную рыбу: пестряк, а в собирательном: пеструшка — имя самое приличное, ибо она вся испещрена черными, красными и
белыми крапинами.
Нет, она уже не возвратится к прежней жизни: если ей нельзя наслаждаться своим чувством, своей волей вполне законно и свято, при свете
белого дня, перед всем
народом, если у нее вырывают то, что нашла она и что ей так дорого, она ничего тогда не хочет в жизни, она и жизни не хочет.
В полночь послышалась музыка, на Советской площади засверкали дымящиеся красными прыгающими облаками факелы, красивыми бликами осветившие высокий
белый катафалк, и
белые попоны лошадей, и тысячную толпу
народа…
Празднества закончились парадом на Шейновском поле. Тысяча
народу кругом. Доисторические курганы, тянущиеся линией между Большими и Малыми Балканами по знаменитой Долине роз и Шейновскому полю, представляли собой огромные букеты цветов. Жаркий солнечный день — все в цветных шляпках и платьях, дамы с букетами цветов и пестрыми зонтиками, военные гости в
белых фуражках.
— Митрополит! — говорили остановившиеся прохожие, снимали шапки и кланялись возку, из окна которого митрополит в черной рясе с широкими рукавами и в
белом клобуке с бриллиантовым крестом благословлял на обе стороны
народ. Oн eхал к Кремлю.
— Ага — и больше ничего. Тэбэ я — кунак, им — Ага. — Джигиты разостлали перед нами бурку, вынули из переметной сумы сыр, чурек, посудину и два серебряных стакана. Я залюбовался его лошадью: золотисто-гнедая с
белой звездочкой между глаз и
белой бабкой на левой ноге. Лошади с такой приметой ценятся у восточных
народов: на такой Магомет ездил. Я молча созерцал красавицу, а он и говорит...
Но когда совсем облаченный архиерей, взойдя на амвон, повернулся лицом к
народу и с словами «призри, виждь и посети» осенил людей пылающими свечами, скромный
белый чепец Ольги Федотовны вдруг очутился вровень с нашими детскими головами. Она стояла на коленях и, скрестив на груди свои маленькие ручки, глазами ангела глядела в небо и шептала...
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога в одном
белье, матери нет, суетится
народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога, ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам в течение долгой жизни! Я хватаю их, бегу и все думаю одно: что им придется еще пережить на этом свете!
На Банной горе, как и днем, толпился праздничный
народ, хотя в темноте только и видно было, что спокойные огоньки на противоположной слободской стороне; внизу, под горой, горели фонари, и уже растапливалась на понедельник баня: то ли пар, то ли
белый дым светился над фонарями и пропадал в темноте.
Театральный проезд, Неглинный и Лубянка пылали
белыми и фиолетовыми полосами, брызгали лучами, выли сигналами, клубились пылью. Толпы
народа теснились у стен у больших листов объявлений, освещенных резкими красными рефлекторами...
— Вот вы живете неделю на прииске и еще год проживете и все-таки ничего не узнаете, — заговорил он. — На приисках всякий
народ есть; разбойник на разбойнике… Да. Вы посмотрите только на ихние рожи: нож в руки и сейчас на большую дорогу. Ей-богу… А Гараська… Одним словом, я пятнадцать лет служу на приисках, а такого разбойника еще не видал. Он вас среди
белого дня зарежет за двугривенный, да еще и зарежет не так, как другие: и концов не найти.
—
Народу настоящего нет. Мелкий
народ, гадёнок. Глаза
белые, лопочут по-своему, не разберешь. Ни ему приказанье отдать, ни от него резонт выслушать… право!
Руки царя были нежны,
белы, теплы и красивы, как у женщины, но в них заключался такой избыток жизненной силы, что, налагая ладони на темя больных, царь исцелял головные боли, судороги, черную меланхолию и беснование. На указательном пальце левой руки носил Соломон гемму из кроваво-красного астерикса, извергавшего из себя шесть лучей жемчужного цвета. Много сотен лет было этому кольцу, и на оборотной стороне его камня вырезана была надпись на языке древнего, исчезнувшего
народа: «Все проходит».
В храме Изиды на горе Ватн-эль-Хав только что отошла первая часть великого тайнодействия, на которую допускались верующие малого посвящения. Очередной жрец — древний старец в
белой одежде, с бритой головой, безусый и безбородый, повернулся с возвышения алтаря к
народу и произнес тихим, усталым голосом...